Неточные совпадения
Стоя в холодке вновь покрытой риги с необсыпавшимся еще пахучим листом лещинового решетника, прижатого к облупленным свежим осиновым слегам соломенной крыши, Левин глядел то сквозь открытые ворота, в которых толклась и играла сухая и горькая пыль молотьбы, на освещенную горячим солнцем траву гумна и свежую солому, только что вынесенную из сарая, то на пестроголовых белогрудых ласточек, с присвистом влетавших под крышу и, трепля крыльями, останавливавшихся в просветах ворот, то на
народ, копошившийся в темной и пыльной риге, и думал
странные мысли...
Остапу и Андрию казалось чрезвычайно
странным, что при них же приходила на Сечь гибель
народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти люди, кто они и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращаясь в свой собственный дом, из которого только за час пред тем вышли. Пришедший являлся только к кошевому, [Кошевой — руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно говорил...
Во второй комнате сидели и писали какие-то писцы, одетые разве немного его получше, на вид все
странный какой-то
народ.
Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей, кто-то крикнул про контору… Раскольников смотрел на все с
странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода… не стоит, — бормотал он про себя. — Ничего не будет, — прибавил он, — нечего ждать. Что это, контора… А зачем Заметов не в конторе? Контора в десятом часу отперта…» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
Неужели барственный Григорович, картежный игрок Некрасов, Златовратский и другие действительно обладали каким-то
странным чувством, которое казалось им любовью к
народу?
—
Странное дело, — продолжал он, недоуменно вздернув плечи, — но я замечал, что чем здоровее человек, тем более жестоко грызет его цинга, а слабые переносят ее легче. Вероятно, это не так, а вот сложилось такое впечатление. Прокаженные встречаются там, меряченье нередко… Вообще — край не из веселых. И все-таки, знаешь, Клим, — замечательный
народ живет в государстве Романовых, черт их возьми! Остяки, например, и особенно — вогулы…
Бальзаминова. Ну вот видишь ли! Значит, что ж мудреного, что Миша женится на богатой? Вот в этаком-то случае сон-то и много значит, когда ждешь-то чего-нибудь. Такой уж я, Матрена, сон видела, такой
странный, что и не знаю, чему приписать! Вижу: будто я на гулянье, что ли, только
народу,
народу видимо-невидимо.
Не думайте, чтоб в понятиях, словах, манерах японца (за исключением разве сморканья в бумажки да прятанья конфект; но вспомните, как сморкаются две трети русского
народа и как недавно барыни наши бросили ридикюли, которые наполнялись конфектами на чужих обедах и вечерах) было что-нибудь дикое,
странное, поражающее европейца.
Улица села была полна
народом: и русскими и инородцами в своих
странных шапках и халатах.
Висит оружие, но все
странное: такого не носят ни турки, ни крымцы, ни ляхи, ни христиане, ни славный
народ шведский.
Но сам я горячо люблю Россию, хотя и
странною любовью, и верю в великую, универсалистическую миссию русского
народа.
Я помню в молодости моей
странный случай, как на наш большой камышистый пруд, середи уже жаркого лета, повадились ежедневно прилетать семеро лебедей; прилетали обыкновенно на закате солнца, ночевали и на другой день поутру, как только
народ просыпался, начинал шуметь, ходить по плотине и ездить по дороге, лежащей вдоль пруда, — лебеди улетали.
— Все запишут! — отвечал ему с сердцем Вихров и спрашивать
народ повел в село. Довольно
странное зрелище представилось при этом случае: Вихров, с недовольным и расстроенным лицом, шел вперед; раскольники тоже шли за ним печальные; священник то на того, то на другого из них сурово взглядывал блестящими глазами. Православную женщину и Григория он велел старосте вести под присмотром — и тот поэтому шел невдалеке от них, а когда те расходились несколько, он говорил им...
— А сейчас, слышь, на кладбище драка была!.. Хоронили, значит, одного политического человека, — из этаких, которые против начальства… там у них с начальством спорные дела. Хоронили его тоже этакие, дружки его, стало быть. И давай там кричать — долой начальство, оно, дескать,
народ разоряет… Полиция бить их! Говорят, которых порубили насмерть. Ну, и полиции тоже попало… — Он замолчал и, сокрушенно покачивая головой,
странным голосом выговорил: — Мертвых беспокоят, покойников будят!
Мать любила слушать его речи, и она вынесла из них
странное впечатление — самыми хитрыми врагами
народа, которые наиболее жестоко и часто обманывали его, были маленькие, пузатые, краснорожие человечки, бессовестные и жадные, хитрые и жестокие.
То были, — так как теперь это не тайна, — во-первых, Липутин, затем сам Виргинский, длинноухий Шигалев — брат госпожи Виргинской, Лям-шин и, наконец, некто Толкаченко —
странная личность, человек уже лет сорока и славившийся огромным изучением
народа, преимущественно мошенников и разбойников, ходивший нарочно по кабакам (впрочем, не для одного изучения народного) и щеголявший между нами дурным платьем, смазными сапогами, прищуренно-хитрым видом и народными фразами с завитком.
Действительно, везде в
народе нашем, при какой бы то ни было обстановке, при каких бы то ни было условиях, всегда есть и будут существовать некоторые
странные личности, смирные и нередко очень неленивые, но которым уж так судьбой предназначено на веки вечные оставаться нищими.
«Мы —
народ грамотный!» — говорили они часто с каким-то
странным самодовольствием.
«Полесье… глушь… лоно природы… простые нравы… первобытные натуры, — думал я, сидя в вагоне, — совсем незнакомый мне
народ, со
странными обычаями, своеобразным языком… и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!» А я в то время (рассказывать, так все рассказывать) уже успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы.
— Никакой такой силы не существует! — произнесла Елена. — Ведь это
странное дело — навязывать
народу свободолюбие, когда в нем и намека нет на то. Я вон на днях еще как-то ехала на извозчике и разговаривала с ним. Он горьким образом оплакивает крепостное право, потому что теперь некому посечь его и поучить после того, как он пьян бывает!
Для нас может показаться
странным только одно: где Строгановы, частные люди, могли набрать столько
народа не только для войны с сибирской стороной, но и для ее колонизации, разом на сотни верст?
Долгов, взяв тетрадь, начал читать громко; но впечатление от его чтения было
странное: он напирал только на те слова, где была буква «р»: «Оружие, друзья, берите, поднимем весь
народ!.. И в рьяный бой мы рьяно устремимся!» — кричал он на весь дом.
Еще более
странною представляется нам ошибка, какую делают добрые люди, толкуя о третьем элементе их цивилизации, — о любви к общему благу, независимо от знаний и умственного развития
народа.
— А там и чаще! Пешком уж стал захаживать и подарки носить. А уж я-то на порог сунуться не смею: вдруг я туда, а генерал там сидит… Убиваюсь… Вот однажды иду с должности мимо одного дома, где студент этот, учитель, квартировал, — жил он во флигелечке, книгу сочинял да чучелы делал. Только гляжу, сидит на крылечке, трубочку сосет. И теперь, сказывают, в чинах уже больших по своей части, а все трубки этой из рта не выпускает…
Странный, конечно,
народ — ученые люди…
Он видел, как все, начиная с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались в глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как приходили, рождались и отживали в глазах его целые племена и
народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном,
странном, невыходимом мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он умирает, разрушается в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
О том, как различается череп негров и других низших племён человечества — от черепа
народов образованных, мы полагаем излишним распространяться. Кому не известно
странное развитие верхней части черепа у этих племён, доходящее до того, что у некоторых, напр., у новоголландцев, почти вовсе нет верхних частей мозга? И кому, вместе с тем, неизвестно, что в отношении к развитию умственных способностей эти племена стоят несравненно ниже
народов кавказского племени?
Этот факт, весьма
странный сам по себе, объясняется только тем, что эта система при всех своих неудобствах так срослась с нравами и понятиями
народа, что эти неудобства переносятся безропотно».
Надежда погасла. Ничего нового и особенно умного Егор не сказал; но была в его словах страшная убедительность, как в тех полуснах, что грезились губернатору в его долгие одинокие прогулки. Одна фраза: «
Народ желает» — очень точно выразила то, что чувствовал сам Петр Ильич, и была особенно убедительной, неопровержимой; но, быть может, даже не в словах Егора была эта
странная убедительность, а во взгляде, в завитках сизых волос, в широких, как лопаты, руках, покрытых свежею землею.
Какое
странное, необъяснимое явление для тех, кто привык отчаиваться в русском
народе и все явления его жизни приписывать единственно требованиям и велениям внешних сил, чуждых
народу!..
Народ не имел ничего, на чем мог бы остановиться, и вследствие этого, конечно, развилась в нас эта
странная беспечность, это отсутствие собственного национального характера, эта недостаточность живого патриотизма, которые до сих пор заметны в
народе нашем.
От этого-то и происходит то кажущееся сначала
странным явление, что у
народов, признающих религиозные учения гораздо более низкого уровня, чем христианство, но имеющих точные внешние определения брака, семейное начало, супружеская верность несравненно тверже, чем у так называемых христиан.
И Кишенский, державший венец над Фигуриной, и Горданов, стоявший сзади Висленева, оба зорко наблюдали и за женихом, и за смятенным священником, не постигавшим тайн этого
странного бракосочетания, и за
народом, который собрался в церковь и шептался по случаю такой невиданной свадьбы.
А газеты ежедневно требуют новых войск и новой крови, и я все менее понимаю, что это значит. Вчера я читал одну очень подозрительную статью, где доказывается, что среди
народа много шпионов, предателей и изменников, что нужно быть осторожным и внимательным и что гнев
народа сам найдет виновных. Каких виновных, в чем? Когда я ехал с вокзала в трамвае, я слышал
странный разговор, вероятно, по этому поводу...
От Катры получил
странную записку, где настойчиво она звала меня прийти вечером. Пришел я поздно. Было много
народу. Кончили ужинать, пили шампанское. По обычному пряно чувствовалась тайная влюбленность всех в Катру. Катра была задорно весела, смеялась заражающим смехом, глаза горячо блестели. Каждый раз она другая.
Коромыслов. Правда, здесь глаза отдыхают. Но какую околесицу несет Торопец, вы слыхали?
Странный мы
народ, художники…
Однажды утром я услышал в отдалении
странные китайские крики, какой-то рыдающий вой… Я вышел. На втором, боковом дворе, где помещался полковой обоз, толпился
народ, — солдаты и китайцы; стоял ряд пустых арб, запряженных низкорослыми китайскими лошадьми и мулами. Около пустой ямы, выложенной циновками, качаясь на больных ногах, рыдал рябой старик-хозяин. Он выл, странно поднимал руки к небу, хватался за голову и наклонялся и заглядывал в яму.
Более распространен же по пространству этот способ тем, что так называемые христианские
народы, не довольствуясь грабежом своих, грабят под разными, самыми
странными предлогами, преимущественно под предлогом распространения христианства, и все те чуждые им
народы, у которых есть что ограбить.
Ее чуждому всякой глубины мысли уму, конечно, могло показаться более чем
странным, что роман Александра Васильевича начался чуть ли не с умирающей девушкой. Здоровье было главным условием любви в том смысле, в каком понимала ее Марья Петровна, в каком понимает ее, с одной стороны, впрочем, и русский
народ, выражая в одной из своих пословиц мысли, что «муж любит жену здоровую».
Необходимо задуматься над
странным русским противоречием: русский
народ объявили самым религиозным, единственным религиозным
народом в мире, а церковь русская была в унижении, в немощи, в параличе.
Только признание в нем этого чувства заставило
народ такими
странными путями его, в немилости находящегося старика, выбрать, против воли царя, в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Странный и смешной вы
народ!
Мы так привыкли к тому, по меньшей мере
странному толкованию, что фарисеи и какие-то злые иудеи распяли Христа, что тот простой вопрос о том, где же были те не фарисеи и не злые, а настоящие иудеи, державшие закон, и не приходит нам в голову. Стоит задать себе этот вопрос, чтобы всё стало совершенно ясно. Христос — будь он бог или человек — принес свое учение в мир среди
народа, державшегося закона, определявшего всю жизнь людей и называвшегося законом бога. Как мог отнестись к этому закону Христос?
Страннолюбие поревновала Евпраксия Михайловна. Кто ни приди к ее дому, кто ни помяни у ворот имя Христово — всякому хлеб-соль и теплый угол. С краю обширной усадьбы, недалеко от маленькой речки, на самом на всполье, сердобольная вдовица ставила особую келью ради пристанища людей
странных, ради трудников Христовых, ради перехожих богомольцев. Много тут странников привитало, много бедного
народа упокоено было, много к господу теплых молитв пролито было за честную вдовицу Евпраксию.
Но,
странное дело, ему, занимаясь этими делами, еще гораздо более было совестно перед
народом, чем когда он ужинал с товарищами или заводил дорогую верховую лошадь.